Новый мир по-княжески расплёван

По степи да по ветру лузгой.

А вначале было всё же слово

Да победный стремень под ногой.

Боль земли за дальним шеломеньем

Да прозрачный взор из-под руки...

Нынче сгинуть — и к иным коленям,

Снова жить — испить чужой реки.

Ах, не к чести да не к славе раны:

Жизнь — побег и снова вечный плен...

И на поле вспаханном и бранном —

Бессловесность, тишина и тлен.

Значит, Русь.

Какой-то, скажем, век:

Не свобода, а степная воля.

Князь замыслил давеча побег

На безлюдье или на бездолье.

Хошь не хошь —

А, князь, держи удел,

На судьбу бессчастную не злобясь.

Разве ты что путное хотел

В лихолетье малостных усобиц?

На распутье вековых обид

Заступил ты, князь, с дружиной присно?

По земле железный след копыт,

У земли солёной крови привкус...

Плашмя

На плаху памяти

Положите повинную

Двойную душу — душу половинную.

И линией и сердцем раздвоясь

В распутье пуститесь.

Распутство

Или грязь?

Опустошённый или весь порожний,

Когда беспамятством замкнётся колесо —

Своей души увидите лицо…

Барыня!

Блаженному дай грошик —

Одари.

В поднебесье праздничный кокошник

Тянут звонари.

Радугой мятежных глаз и вязей —

Чудо изразцов.

Барыня!

Не бойся безобразья —

Обрати лицо.

Смрадным рубищем и струпьями не брезгай

В чистоте полив.

И в блаженных язвах и железах

Осчастливь.

Ich sterbe.

Для доктора,

Для немца,

Из Баденвайлера,

Из вежливости:

Ich sterbe.

А Россия стерпит

И это:

Последнее шампанское,

И устрицы,

И многое другое

Потом ещё Россия стерпит.

А в России — степи.

Без края, без конца.

И нет предела

Её терпению.

Занялось невзначай. И неведомым палом

Тыщу лет или только вчера

Чей-то крик подымался и падал,

Умирал, умирал

В тишине. Звуком лопнувшей кожи —

Ах, какой барабан торжества:

Тыща лет, тыща высохших кошек,

И никто не не вставал. Не вставал,

Чтобы жить. Не протягивал руки:

Горячо — холоднее — не та...

А потом прогорело. И разве со скуки

Хоронили под горкой кота.

Здесь рано трава начинает рыжеть,

Простая собака живёт в гараже,

Здесь солнца и моря капризен раскрой,

Корова ещё за колючей горой

Невкусно жуёт неживую траву,

На той самой горке и я здесь живу.

А дни оплетает бездумной лозой,

Под горкой грозятся свирепой козой,

Что вот-вот залает, укусит вот-вот,

А кстати, и в клочья кого разорвёт.

Хотя и я тоже доверчив и прост,

Но я не пугаюсь таинственных коз,

Меня не заманит, не сгубит она,

И светит мне сверху кривая луна —

Дар чёрных и страшных немного турчат —

Да эти ночные совсем берега

Похожи отчасти на козьи рога.

Но кот у порога не дует и в ус —

А значит, и я ничего не боюсь:

Была чья-то жизнь тоже в чём-то права,

Как эта отчасти чужая трава.

Нет начала: бор без просек.

Только чёрных сосен прочерк —

Меж концами — интервал:

Тишины глухой обвал.

Мир без меры, даль без грани,

Тень земная на экране,

А на небе санный след

Неопознанных планет.

Земляничной нет поляны:

Безъязыки, безымянны

И начала, и концы,

Годы, беды, мертвецы.

Только бродит по земле

Иноземный чёрный лес...

У Германии — Бисмарк,

У филистеров — насморк.

Но смыкается в Ницше

Untertan — Uebermensch:

В киноленте-кошмаре

Коричневый наци

Переходит последний

и простудный Ламанш…

Кто-то пишет, кто-то пашет:

Мельтешат года, страницы.

По манежу экипажи

Бесконечной вереницей

Повторяясь неизменно

В неизбывной круговерти,

Торжествующе и медно

Проезжают чьи-то смерти.

Где-то чаще, где-то реже

Ставят точку под чертою.

Экипажи по манежу

Вековечной чередою.

Ходит девочка, землю роет —

Сквозь эпохи судьба героя:

Седина, пыль морская, иней —

Вам не сбыться моей героиней,

Новым берегом, острой гранью...

Коней скифских крадут куряне,

Кони ржут за Сулой и Сеймом,

А на сердце ложатся клейма.

Оттого, промелькнув, Воронеж,

Не зовешь меня и не гонишь...

У Тавриды — судьба кентавра,

И, как плети, по сердцу травы,

Как тавро и как месть Ахиллеса,

Этот шаг,

Этот шурф Херсонеса.

А мёртвых мёртвые возили,

На огороде рос укроп.

И малолетний князь Василий

В жестокосердии утоп.

Но кровь рекой лилась недаром,

Красноречива и без слов.

И любознательным татарам

Открылись в мире тлен и зло.

И затянула мгла и туга

Недоброй памяти колчан.

И повернули выи к югу,

Но не сломили козельчан.

И стало поле серебристо,

Град озарила благодать.

И мимоедущим туристам

Всё это можно повидать.

Стены древние глухи —

Не достать до стены.

Сыновей поминают старухи:

Сыновья не вернулись с войны.

Стынут стоны и падают беды,

И стихи остаются в земле.

И тяжелые крылья Победы

Над безвременьем прожитых лет.

Холодеют и рушатся руки,

И стена подступает к скамье...

Помяните,

Чужие старухи,

Нехристьянское имя мое.

Кутузов тоже путался в просёлках,

Чтоб миновать и выйти на большак.

И был закат.

Закатом день защёлкнут.

Закат на помощь и на ощупь шаг.

Простора бескорыстная растрата,

Времён и далей пир и мотовство.

Мы в сторону кутузовского тракта —

Мы по булыжной.

Мы по мостовой.

Кутузов — тоже мания погони:

Защёлкнут сон. И круг не разорвать.

И спутник Ваш — привенчанный покойник…

И снова

Синяя калужская трава…

Не целясь.

В упор.

В август.

Падают

Яблоки у стрелочника в саду казённом.

За белым штакетником,

За стандартной оградою

Головами когда-то казнённых

Скатываются.

Но придёт иная пора,

Другая эпоха,

Или просто новая осень,

И уж она, конечно,

Со стрелочника

За всё спросит.

У всякой эпохи — особый резон,

Но всё та же приверженность сыску.

К далёкому Понту Овидий Назон

Отправлен был принцепсом в ссылку.

У разных поэтов — всё та же судьба

И одна вдохновенная должность:

Молкнет правда на мёртвых губах,

А стихами и лгать невозможно.

Век концлагерей и лагерей,

Уподобленный вечному зеку,

Через сколько столетий какой-то Гирей

Назовёт тебя праздничным веком!

Здешних скифских морей чернота

Служит мне постоянным резоном:

Сколь ничтожна эпох правота

Против римлянина Назона…

Вот и стала историей,

Отошла, отошла

Та, что в общем которая

Называлась душа,

Что была очень средняя

И могла от и от.

Не пришло милосердие

И уже не придет.

Не свершилась гармония,

И замкнулся побег.

Знать, не теми гормонами

Жил себе человек.

Дверь приоткрыта:

Вечности сквозняк.

По коридору прямо —

Вот и номер.

Я здесь живу,

Выходит, что не помер.

Дождь кончился.

И новый день иссяк.

Поселились в доме миражи и крысы,

И стоит без окон дом и без дверей.

А в глазах однажды встреченной актрисы

Тени дремлют древние сгинувших зверей.

Мне пора бы тоже хоть чуть-чуть в наскальность,

В лабиринты дымные вымерших пещер…

Ах, как надо нынче заиметь оскальность

Саблезубых тигров или пусть химер.

В этом старом доме все играли роли,

Жил тогда за печкою правдашний сверчок.

А теперь без жалости крутит нас на ролик

Объективный парень — световой пучок.

Помнишь, ты сказала:

— Зачем начинать заново?

Если молчат из зала —

Дают занавес.

Я не лирический кролик.

В правде грима, в неправде флёра

Знаю:

Надо лучше учить роли

И уметь без суфлёра.

Кто виноват, и кто не смог,

И чьё прости последнее...

Раз прозвенел звонок —

Финита наша комедия.

Потом вы догадаетесь:

Король

Погиб в тот день немного не по тексту.

Испортил он разученную роль

И перепутал время или место.

Он не тогда себя короновал,

Не ту себе он выбрал королеву.

Ремарками сражённый наповал,

С пронзённым сердцем

Он упал налево.

Был принц уже в заштопанном камзоле.

Какие уж успел стоптать он башмаки!

Несло закаты и бросало зори

В зияние оскаленных могил.

Был труп Приама на разбитой вазе,

И меч повис в кровавой духоте.

Распался век. И рвались жизни, связи —

И принц хотел. И принц не смел хотеть

Сомкнуть

И стать...

А мир был мрак, а мир был мор —

И принц хотел

И принц уже не мог

Шагнуть

И встать...

Мёртвых — морю.

А живых — на ванты.

К берегу прибьётся каравелла…

— Как здоровье маленькой инфанты?

Как живёте, королева?

Кавалеры

Ваши

Так же?

Дамы — тоже?

Им не тошно

Веселиться на смех или на смерть?

А на море скучно:

Шторм и насморк…

Королева!

Письма Ваши…

Тише. Шёпот.

Королева не ответит: вяжет

Что-то,

Что-то.

Королева… В белой пряже

Что-то

Королева прячет.

В белое одет

Корвет.

Над белым чёрный флаг.

Счастье…

В океане обид и бед

Качающийся маяк.

Счастье…

Чайки, брызги, вода.

А вообще романтика —

Странная девица:

Перерезать вены

И потом явиться.

Или взять и выстоять

В самом смертном месяце.

А потом уж к осени

Просто так повеситься.

Жизнь ужасно пёстрая —

Вечная окрошка.

Может, даже лучшее —

Броситься в окошко…

На ночь про покойников?

Для какого чёрта?

Только б стать расплющенным

И бесспорно мёртвым…

Косноязычие извечное любви

Коснулось даже птички у Катулла.

Я недомолвки вспомнил тут твои

И вот о чём нечаянно подумал:

Известна мне уклончивость твоя,

Невнятностью прикрытая, как визой.

Бросаясь опрометчиво в вояж,

Мы и себе бросаем тоже вызов.

Тут испытание на прочность и разрыв,

Где грань — угроза нового разлома.

И выходить приличней из игры

С твоей невнятностью:

Немотно и безмолвно.

…Погибла птичка в тех стихах Катулла —

Вот я о чём нечаянно подумал.

Не из ребра — из праха.

Не прачка,

Не стряпуха

И не пряха,

А женщина.

Была до Евы данной

Женою первою Адама

Лилит.

Тогда земли

Из плена и из пут

Плоть вырвалась.

Был путь.

И серп.

Ущербный серп и ржавый,

И чьи-то кони так тревожно ржали

В ночь.

Не из добра — из страха

На прачку, на стряпуху и на пряху

Сменил Адам

Лилит.

Отдай меня морю.

А хочешь — реке:

Что толку нам сердце сжимать в кулаке...

В раскрытой ладони читается жизнь —

Что толку?

Держись за неё, не держись.

Отдай меня солнцу!

А хочешь — земле.

Останется случай и спутанный след.

Конечно, конечно:

Жена есть жена.

Но только Жар-птица

Жене не нужна...

Нам не уйти от середины

В испепеляющих зарницах —

Он будет (привкус осетрины)

И на губах и на страницах.

И это море, эти кони,

Потом венчание Бальзака...

И притч евангельские корни:

Храм не песке, нетленность брака.

Земная жизнь до середины:

Пророкам надо только тридцать...

И чьи-то мальчики сердиты

В других, невспыхнувших зарницах.

Мир перемелется

И, может,

Переменится.

В сумятице семейных жерновов

Ты всё-таки отчасти современница

Моей любви

Или моих стихов.

Ты их причина

Или их виновница.

А лишних десять лет —

Моя,

Моя вина.

Вот почему иная мироколица

Отсюда нам с тобою не видна.

Не женою блудной и раскаянной,

А тишинской шлюхой свежекрашеной,

Я тебя по строчкам, по окраинам,

Я тебя по праздникам донашивал.

Я тебя срамною и замаранной

Для чего-то страшного и лучшего,

Я тебя коньячными кошмарами

На душе заигранной разучивал.

В июле душно пахнет булками

Над площадью и переулками,

Где женщины совсем без запаха,

Где вся любовь привычкой заспана,

Где я всё глубже,

Я всё глубже,

Где под шагами глуше, глуше

И шорох,

Шёпот,

Губы Лильки:

— Ах, полноте,

Ведь вы меня совсем не помните... —

...А вдруг и впрямь такого не было:

На том углу фургона хлебного,

С его теплом и сдобой булочной,

И с ней, тишинской, переулочной,

Вот с этой самой первой женщиной,

Вот с ней, с обманутой изменщицей?

А только нынче встреча заполночь

С давно забытым добрым запахом...

Алёна позвонила только в пять.

До двух он ждал. Потом не мог уж ждать.

Но не ушел. А так бродил...

От двери к телефону.

И всё молчал. А где-то впереди

Качался день, июлем воспалённый.

Хотела бы — смогла бы захотеть.

Теперь вот пахнет пылью и солёным,

Бывает же на свете тень...

Он всё ходил и злился на Алёну.

И мысли прилипали от жары

К прохладному молчанью аппарата.

Тогда пошёл на кухню кран открыть

И там сидел, чтоб не идти обратно.

И сквозь водопроводный шум,

По-летнему глухой и суховатый,

Он вспомнил, как едят лапшу,

Как тянут скользкие канаты —

Всё нет конца...

Так этот день

Не доплетётся никогда до ночи.

Хотела бы — смогла бы захотеть...

И вдруг подумал:

Если не захочет?

Как в зеркале,

В закрашенных глазах

Игрушечный кумир возвышен и растянут.

Я не хочу обидного сказать —

Но Вы меня придумали, Татьяна.

Я понимаю, наша жизнь пресна,

Как речка Пресня — в трубах и приличьях…

И вот подобием подкрашенного сна

Пытаемся мы жизнь преувеличить.

Вы с девочкой расстались чуть вчера,

И Вам порою чудятся удачи.

Нам одинаково та нравится игра,

В которой можно жизнь переиначить.

И вот, как в зеркале —

Кумир и истукан,

На стыке грёз и вымысла нахмурясь,

Сквозь синий сон

И розовый стакан…

Давайте

Жизнь на сквере перекурим.

У Вас уж юг,

В твоей провинции.

И черноморская вода.

Так что же ты?

Неси повинности,

Плати свиданий тайных дань.

Терпи меня,

Как терпят исповедь,

Храни, как сушу,

Сердца пядь:

У вас там юг такой неистовый,

Что нам с тобой не устоять.

Когда весной и новым паводком

Нахлынет март и распахнёт

Шальной простор за Юго-Западом,

И станет морем снежный гнёт —

Моей души всплывёт провинция,

И у трамвайного кольца,

Не очень добрая провидица,

Ты всё доскажешь.

Отчаяться.

Сподобиться.

Предстать —

Верблюдом, облаком, сугробом и апатией.

Две женщины — опорою креста,

Две женщины — подножием распятия.

Судьбой падучей жизнь не пересечь:

Нам Троицей, раскаяньем нам купол…

Одна любовь ущербная на всех —

Две женщины — подобием двух кукол.

Соединясь, закончилась игра —

Теперь к себе вернуться мне пора.

Две женщины,

В одной соединясь

Навечно и ещё прочнее,

Протянут мне спасительную связь

Из прошлого. Чтоб сердцем коченея,

Его шаги замедлить и продлить

В стихах моих. Застигнуть мимолётность,

Где море возвращает корабли

На берег сладостный. Забвения бесплотность

И душ отверженных, погибших наугад,

Где память обрывается, как мостик…

Они меня сегодня не страшат:

Две женщины —

Мой добрый перекрёсток.

Явь в два цвета:

Наклонись…

Мы ушиблись.

Мы больно ошиблись.

В коньяке, табаке или выборе —

И теперь вы уехали, выбыли

Из домовой и книги и кухни,

Очевидно на родину: в Юхнов,

С чемоданом, торшером и сыном,

Со своими глазами косыми,

Как татарское злое иго,

Как в стихах либеральная фига,

Как фрейдистская тьма и похоть,

Как советская наша эпоха.

Вот так и шатало:

От двери до двери.

Считали ступени, считали потери,

Считали измены, считали обиды

И верили сердцу:

Уж сердце не выдаст.

Вот так и настало:

Просчёты, ошибки.

Кого-то любили?

Любили? Не шибко.

Кого-то любили, кого-то встречали,

Запуталось сердце в какой-то мочале.

Вот так и застряло:

Шли годы и воды,

Сидели у счастья и ждали погоды,

Сидели уныло, плели паутину...

Но вырвалось сердце из собственной тины.

Вот так и помчало:

От ночи до ночи

На пьяном ветру и на винных помочах,

В коньячной тоске до зелёного звона —

А мимо

Мадонны,

Мадонны,

Мадонны...

Вот так и качало:

От Веры и к Вере.

Похоже на пристань.

Но всё же не берег.

Который день шныряет осень,

Считает век забытым пням.

Но всё ещё чего-то косят,

Гребут и, кажется, копнят.

И только мы с тобою чуждо

Вдыхаем чад привычных склок.

Сельскохозяйственные нужды

Нам, безусловно, невдомёк.

И только мы с тобою праздно,

Не поделив добро и зло,

И одинаково, и разно

Глядим сквозь пыльное стекло.

А там пора по всем приметам

К зиме чего-то бороздить…

У нас с тобой не только лето,

Но даже осень позади.

И кругом мы виноватые:

Я не этот,

Ты не та.

Ходит вечер соглядатаем

У дорожного моста.

Ходит тихо, даже родственно,

Славит благо, гонит ложь.

Только ты уликой косвенной,

Ты губами всё зовёшь.

Над распутьем стынет зарево:

Кто не этот,

Кто не тот —

Здесь ни сызнова, ни заново

Вечер сам не разберёт.

В тихий вечер много ветреных

И живущих невсерьёз…

Мы возьмём себе в свидетели

Маневровый паровоз.

Послушай, пассажирка!

Осторожнее…

Я сквозь стекло твоих не помню губ.

Но в том окне до грохота порожние

Мои глаза.

Они — один испуг

И ожидание, когда огни дорожные,

Закрученные в петлю или жгут,

Прощальной зеленью мне память обожгут:

Зелёные, последние, тревожные…

Какие пассажирки осторожные!

— Вы молодцы — опять стихи.

А я скажу:

— Dahin! Dahin!

Вы огорчитесь:

— Новые тревоги

И мокрые ненужные дороги…

— А лёгкие мелькающие ноги,

Возникшие однажды на пороге?

А тонкие стремительные руки,

Толкающие к встрече и разлуке?

А выпитые трепетные губы,

Когда уж жизнь пошла слегка на убыль? —

Вот так, пожалуй, Вам тогда отвечу,

В тот незнакомый и холодный вечер.

Вам тоже знакома прелестная звонница:

Не то Вешняки, а не то Косино.

С девчонкой попутной?

С какой-то сезонницей

Я здесь как-то был.

Но ужасно давно.

Конечно, расстались.

Вы тоже уехали.

Вы замуж успели,

И я вот женат.

И всякая жизнь

В пустяках и огрехами.

И кто только жертва?

И кто виноват?

Мелькнёт безответно улыбчивой маковкой

Засыпанный поздними листьями день…

Мы все начинаем какой-то Малаховкой

И тянем её неотступную тень.

В заброшенность или в заштатность

Из сердца или из стен

Нас гонит дорожная жадность,

Желанье любых перемен,

Дорожный прожорливый голод

И жгучая жажда посметь…

И сердце, опрятно и голо,

Готово на муки и месть.

А завтра наступит развязка:

В осеннем шуршании звёзд

Чужая, как счастье, коляска

На станцию их увезёт.

И завтра настанет разлука.

А там через тысячу вёрст

В такую чужую Калугу

Нелёгкая нас занесёт.

И, видно, в каком-то размытом,

Затёртом от века году

Нам снова придется размыкать

Чужую, как имя, беду.

И почему мы вдруг поверили

В простор распахнутых дорог?

И чьих советов мы послушали,

Какой придумали резон?

Была та осень милым случаем,

Как недоступный горизонт.

Зачем мы сами напророчили

Свой мир высокий и иной?

А были годы, крепи прочные…

И кто-то третий за спиной.

Эти

Слёзы

Твои —

Мне пугающим даром

Незакатной внезапной любви.

Мне цыганка тебя нагадала,

На чужой нагадала крови.

Где лежал убиенный царевич,

Из земли выступает роса.

Изо всех окровавленных зрелищ

Мне страшнее чужие глаза:

Те, которые —

в спину и следом,

Тенью чёрной и местью слепой…

Я навстречу забытому лету,

Как-нибудь я уеду с тобой.

Поезд медленный, медленный в Углич,

И на станциях жгут керосин.

И внезапным закатом обуглен

Угол острый и горький осин.

И к окошку затянутым мигом

Подступает тоска и гроза.

Но сегодня мне —

Мимо и мимо

Те чужие, чужие глаза…

Мне навстречу и храмы, и церкви,

Чтобы снова дивить и дивить.

Незакатным зарницам не меркнуть —

Это слёзы и блики твои.

Земля в рубцах и метинах

Лежит черно и твёрдо.

И бьют лучи, как медники,

И бьют в пустое вёдро.

Земля в крестах и оспинах,

И засухой, как спазмом.

Несут навстречу озими,

Несут рябого Спаса.

А поезд мимо волоком,

Замучен каждой пядью.

И вдруг ударит в колокол

На станции Елатьма.

На сердце рухнет марево

Обугленною кровлей…

И белизною марлевой…

И засухой, как кровью…

А кого-то касалось,

И кого-то пронзило.

Есть в московских вокзалах

Беспощадная сила:

Трафареты, разлуки,

Семафоры и встречи,

И кричащие руки,

И немотные речи.

А меня миновало:

Ни восторга, ни плача.

Я с такого вокзала

Еду просто на дачу.

Время низких платформ.

Самовластье и дым паровозов.

Мёртвой маской лежит хлороформ:

Время светлых идей и наркозов.

Триумфальной дугой кипяток,

Металлический строй водокачек.

И уже не упомнит никто

Время флагов, маёвок и стачек.

А потом торжествующий класс:

Типовой пирамидой посёлок…

И сквозь время единственный глаз,

Электрический глаз, как осколок.

А поезд недальний всё тщится и тащится,

Да жмётся к платформе липуче и банно.

И только случайная будка, как дачница,

Взмахнёт на прощанье цветастым шлагбаумом.

Паровозы умирают стоя,

Холодеют накипью котлов.

В жизни страшно самое простое:

Уходить без жестов и без слов.

У железа видимо и просто,

Только смерть, она одна и та ж:

Нас пугает пушкинская проза —

Наступает сердца демонтаж.

Гаснут в топках искры интеллекта,

И немеет бывшая душа.

И железней женщина и клетка,

Деревянней крышка или шаг.

Простота пронзительней, бездомней.

И провалом время или взгляд…

На путях заржавленных в Коломне

Паровозы бывшие стоят.

Его толкали с горки и на горку,

Негабаритный грузовой вагон.

Однажды

Потерял он треуголку

И позабыл про мёртвый легион.

Без памяти и славы ветерана,

К чужим путям и колеям привык.

И вот однажды

Два железных крана

Его свезли в ромашковый тупик.

Настало отчуждение дороги,

И горьким был мазутный вкус травы.

И на распутье

Или на пороге

Колёса безысходностью мертвы.

Не всякий город стоит мессы

И теплоты твоих колен.

Но поезд тягостный и местный —

В дорожных знаках перемен.

Пространство, скованное болью,

И мир вчерашний стал нелеп

Сама разомкнутость Ополья

Сулит разлуку или хлеб.

Застигнут хворью или дурью,

Я снова еду второпях…

Сквозной и пыльный город Юрьев,

Как нотабене на полях.

Бессонница общих вагонов —

Причастность к вселенской тоске,

Загадочность душ, перегонов

На плоской и гладкой доске,

Проклятых вопросов на полки

Навален транзитный багаж,

Дорожные думы и толки,

Соитие душ или чаш,

Подобие некой всемирной

Печали о судьбах планет.

И попросту с вонью сортирной

Бессонный ночной туалет.

Езда на долгих или почтовых,

Как всякая езда,

Нетерпелива,

Включаясь в бытие и мёртвых и живых

Чересполосицей приливов и отливов:

На разнотравье наступает лес,

Вонзает небо синее зиянье.

Привычкою прижатые к земле,

Спят на земле заложники-земляне.

Они навеки у себя в плену,

Проклятьем им земное тяготенье.

И на нездешнюю ущербную луну

Вагоны громоздят грохочущие тени:

Живые едут,

Мёртвые лежат.

И рвутся вспять экспрессы и ракеты…

А наш почтовый прибывает в Гжатск,

Землистый город,

Смешанный с рассветом.

На полутемы, полутени,

На расщеплённое перо

Вдруг хлопья сажи полетели,

И опрокинулся перрон.

Вдруг пассажирский захолустный

Хлестнул пожаром по окну —

И вёрсты стиснуты до хруста:

Не расцепить, не разомкнуть.

Сквозь полустансы, полустанки

Вдуг снова вынырнет перрон...

И лягут жадные весталки

Под оскоплённое перо.

Пронзительно трубы чернели из снега,

А капли все крыши и уши ограяли.

И вдруг зазвенела, и вдруг засинела

Шальная весна на московской окраине.

Над мокрым железом трамвайную одурь

Шатало,

Такую весну на ползучие оды

Меня разменять не смогли, не заставили!

В такую весну мне не липко, не хлёстко,

И, может, от злости, а может, от зависти,

В такую весну, на её перекрестках,

Я верю в истоки и новые завязи.

Мы пока еще не поколение,

Мы ни вам, ни им не пополнение,

Не за правду, не за фразу, не за стяг —

Мы пока что сами за себя.

Не сердиты мы и не потеряны,

Только держимся украдкою за дерево.

И, пока не прочитать лица, —

Зажигайте

У взрослых на счастье свои есть причины:

Подвиги, марши, знамёна, усталость...

А мы?

Ну, а мы не бойцы, не мужчины,

И нам,

Кроме ждать,

Ничего не осталось.

У взрослых немного тяжёлая поступь:

Годы восстаний, вёрсты войны.

У взрослых всегда удивительно просто —

У них все вопросы совсем решены.

У взрослых слегка увеличена печень:

От подвигов, маршей, знамён и трудов.

И, чтобы покоем себя обеспечить,

взрослые съели докучных орлов.

И души в царапинах, струпьях, сомненьях

Покрыло, стянуло жирком,

И кажутся манной репрессий каменья

И лжи разбухающий ком.

Дремучее, мутное где-то, когда-то,

Покрытое ржавью, вросшее в мох,

Упрямо зовут исторической датой

И величают эпохой эпох.

Нет больше вопросов, есть только ответы,

Без мук, без сомнений, без стекол и призм:

Жизни дорога, способ и метод —

Единый

Могучий

Партийный

Марксизм.

У взрослых всегда удивительно просто:

Энгельс предвидел, а Маркс предсказал.

Гниль и маразм — это признаки роста,

Мерзость и мразь — лишь влиянье момента,

Сытое свинство — тактический ход.

А партия — наш рулевой и наш ментор,

И скоро на подвиги нас поведет...

Взрослые липко увязли по пояс

В марши, знамёна, пыль и усталость.

А мы опоздали немного на поезд —

И нам,

Кроме ждать,

Ничего не осталось...

Часы стали.

Без времени в доме душно.

Что теперь: год? месяц? час?

Который?

Что, была революция?

Или будет скоро?

Часы стали.

Стрелки увязли в слякоти,

Отсырели в кровавую морось...

А в доме,

Где покойники,

Говорят про движение,

Говорят про скорость.

Часы стали.

Не верят в перпетуум мобиле:

Цифры стёрлись,

Жёлт циферблат...

Что это:

Пробки шампанского

Или

Выстрелы баррикад?

Слова, слова...

Безликое число

Высоких слов гражданского накала.

Я перестал бояться этих слов:

За них уже заплачено немало.

Слова, слова...

Где мера этих слов?

Какое мне дано на стих и фразу право?

За них людей бросало и несло,

За них пытали ложью и отравой.

Слова, слова...

За горстку звонких слов,

За чьи-то отблески, какие-то оттенки,

Пускали жизнь свою на слом,

Сушили сердцем тюрьмы и застенки.

Слова, слова...

Пронзительно и зло

Лубянское зияние подвалов.

Я перестал бояться этих слов —

За них и мной заплачено немало.

Люди Африки, чёрные люди,

Они говорят:

Надо черное счастье.

Люди Азии, жёлтые люди,

Они знают:

Лучше жёлтое счастье.

Люди России, русские люди,

Они молчат:

Это русское счастье.

В России мальчики

Бросали часто бомбы в министров и царей

С размаху —

И маячили,

Качались всё

В безветрие.

Или, когда боялись уцелеть

В безверии,

В России мальчики

Бросались часто в случайные пролеты лестниц,

В безвременье

Срывались вдруг.

И век

Из вен

Распахнутых

И с лезвий

Стекал в ладони,

Век стекал развенчанный...

Но человека не тогда —

Его потом расчеловечили.

В России мальчики

Качались всё.

И нам маячили, маячили...

У колыбели

Не Хариты пели.

Страна ждала —

И снова голый год:

Крестильным холодом из огненной купели

Прожорливый исконный недород

Хлестнул: ноябрь, круженье, мгла…

Младенец был криклив и косоглаз,

Как всё в России, родился не в пору,

И было ясно, что не мужеского полу.

Зима ждала.

И первые метели

Пушистым ранним снегом отлетели.

По белым далям — кошвы да качели,

По чёрным избам — бабки да плачеи,

По вьюжной памяти — разруха да орда,

Но некому обмыть и обрыдать:

Стране советской новый дан закон —

И прошлое сказалось под замком.

В кровавом сумраке твердели города —

Шагнула девочка,

Причастностью горда.

Советской власти ровно двадцать лет:

Истории шаги по лестнице ночами,

Истории шаги по лагерной земле…

А были мальчики и девочки вначале:

— Мы не рабы,

Рабы не мы…

И замолчали.

Была сказкой —

Была строчкой —

Была былью —

Была болью —

Была бойней —

Ах, романтика, синий дым,

Обгоревшее сердце Данко…

Сколько крови и сколько воды

Утекло в подземелья Лубянки!

Ах, романтика, синий дым,

В Будапеште советские танки…

Сколько крови и сколько воды

Утекло в подземелья Лубянки!

Ах, романтика, синий дым,

Наши души пошли на портянки…

Сколько крови и сколько воды

Утекло в подземелья Лубянки!

То ли девки, то ли Парки,

То ли петля, то ли нить —

Кому планки,

Кому пайки,

Кого славить?

Что винить?

Кто простужен,

Кто повержен…

А над падшими склонясь,

Кто под хвост,

Кто стремя держит

Фальконетова коня.

Вскачь ли, вспять ли

Век, эпоха…

А у Смольного — костёр.

Только Музы ходят боком

Среди праздничных сестёр.

Улица,

разутая сапожниками:

это Париж,

это баррикада.

Улица,

взорванная каменщиками:

это Пресня,

это революция.

Улица,

накормленная доброхотами:

это Москва,

это торжество коммунизма.

...А ночью мост,

Он пуст и прост.

А ночью мост,

Он весь покой...

А утром мост —

Он никакой:

Круги,

Круги,

Потом шаги,

Шаги потом по улице...

Шаги, шаги...

Они уже на лестнице,

Шелепенские лениницы...

А были сирены.

И выли сирены.

И не было в городе белой сирени.

И были ладони.

И били в ладони.

И резали хлеб и пустые талоны.

А дети смеялись. Голодные дети...

Куда вы их дели?

Куда вы их дели!

Что с ними случилось?

Что с ними вдруг сталось?

А может, на город упала не бомба,

А старость?

А дети молчали. Не выли сирены...

И некуда деться от белой сирени.

За сопками скрывались самураи.

Конфликт, конфликт,

И вот ещё конфликт.

И мальчикам,

Конечно, всё наврали.

Они всерьёз погибли,

Из ИФЛИ.

Но это было после.

А теперь их

Терзала мысль: отец ли, мать правей.

И, полные гражданского доверья,

Обмотают зачем-то шинелями

И прикажут в кого-то стрелять.

И хотели мы — не хотели мы —

Мы научимся убивать.

Мы на родине люди безродные,

Ей ненужные только вчера,

Мы за счастье, за счастье народное —

Мы научимся умирать.

Убиенные, зря убиенные,

Мы по русской пройдём земле...

И совсем... И совсем не военные —

Просто люди военных лет.

Их было двое.

Их было только двое.

И чужая лежала страна:

Он — неубитый воин,

И она —

Война.

И ещё: окоп,

Глубокий, как гроб.

Глубокий, как гроб?

Это

Чтоб

Не убили,

Или...

Пускай умереть,

Но не в бою смерть,

Чтобы не в чад и дым...

Один бы глоток воды,

А там пускай.

Такая тоска...

Этой войне

Уже тысяча дней

И тысяча вёрст,

И сухой блеск звёзд

В окопе, на дне.

Нет!

Прославленный и воспетый,

Герой и убийца,

Это за него поэты

Получают свой суп из чечевицы...

Он не хочет.

Он хочет просто напиться...

Малые голландцы —

И такой ценой.

В общем, голодранцы

С дамбой за спиной.

Ну, а нам за дыбой

Разве хуже их:

Прибыл или выбыл,

Или сам затих,

Сник или вдруг сгинул,

Или верный страж…

Согнутые спины —

Трудовой пейзаж.

Насыпают почву

На сплошную гниль,

В море светят точно

Вечные огни,

Групповым портретам

Факелы горят…

Только нет при этом

Сгинувших ребят.

Не полковниками —

Нам покойниками

С той войны нам,

Которая

И по времени, и по имени

Будет самая в жизни короткая.

Воспоминания с годами станут старше:

Не будут жечь, преследовать и резать.

Так столько лет грохочущие марши

Имеют привкус ржавого железа.

Всё заслушав и обсудив,

Всё отметив и сделав вывод,

Оставляем мы позади

Отчётный период,

Что своё уже отзвонил,

И на гребне партийной бури

Пузырёк оставляем чернил

Фиолетовей

Лазури,

Чьи следы ещё на руках,

И тогда под чернильный рокот

Оставляем себя в дураках

До второго срока.

Мрачные люди сидят у стола —

Скверные, видно, на свете дела:

Экстра, холера, советская власть.

Вот и крамола ещё завелась,

Правда, не здесь — в сопредельной стране.

По уши наша увязла в говне.

Так и сидим, так сказать, у стола…

Вот ведь какие на свете дела.

И шествует царизм, надев ботфорты,

Вершит самодержавный произвол.

А массы бьются вечно пьяной мордой

В несправедливость, стойку и престол.

По-прежнему свирепствуют тираны.

А жёны покупают сапоги.

Хранить подмётки и лелеять раны?

Героев уничтожили враги.

У жён сапожников бывают тоже дети.

У масс — предчувствие победных баррикад.

Конечно, есть возмездие на свете.

Но только у другого кабака.

Я здешний весь.

Такая ж пьянь и голь.

Ломоть отрезанный того же каравая:

Ведь и меня зелёный алкоголь

От смерти и от жизни укрывает.

Туманит мне глаза и берега

Безбрежностью в промасленной холстине.

И женщина, что строчки сберегла,

Покажется русалкой-берегиней.

Из ночи в ночь бредут рабочие

За Шелепихой, за бараками.

Сидят собаки у обочины

И пахнет мокрыми собаками.

А ты срамною и капроновой

Плывёшь по Пресням, по распутицам.

И бабки с фабрики капрановой

Беззубо шамкают распутницу.

Ходят жёлтыми и голыми

И смуреют от воды:

Уж какими тут глаголами

Прожигать сердца до дыр.

Ходят будто иностранными:

Уж какие там слова.

Только пахнет обезьянами

Да щекотно целовать.

Тристан,

Такой размашистый в письме —

Да свод небесный —

И тот же зонтик —

Между разлуками и рвами

Под кровлей замков —

Каминов отблеском кровавым

Эпистолярный жанр и пыл,

С которым пишем или служим

Не даме — дамам (ах и ах!),

Плывущим в зонтиках по лужам

В иных, посредственных веках.

Был с тобой сегодня неприветлив.

Ты решила: там она. Другая.

Завтра меня вытащат из петли

И, пожалуй, мёртвым обругают.

Обзовут, пожалуй, неудачным.

Объяснят: придумают причины.

И не будет в небе звёзд коньячных —

Будет только запах мертвечины.

Будет только мыльная веревка.

Раздерут её на крохотные части:

Чтобы всем удачливым и ловким

Приносила маленькое счастье.

Без самозванства, самоедства

Прожить — не пережить себя, когда

Ломает вёсла величайших бедствий

Случайная и средняя беда.

Когда лунной ночи аккорды

Пожирает железный храп —

Я боюсь большого города,

Его мягких асфальтовых лап.

Вот он.

Шёл, подымался и вырос,

Громоздя ложь на ложь...

В фонарей его жёлтую сырость

Я боюсь ступать без калош.

Вот он.

Смято, раздавлено, сжалось,

Трижды продано, предано тысячу раз...

Я боюсь говорить про жалость

В эту мерзость и в эту мразь.

За решётками

В трубах

Ей литься и литься

И меня продолжать.

И лица,

И улицы —

Кольца столицы:

Не выйти, не вырваться, не убежать.

Горящая спичка — горелая спичка,

Орёл или решка,

Орёл или решка...

А речка-Синичка —

Забавная речка.

Паромщик, как Харон, ни в чём не виноват:

Не всякий поперёк, не каждый может круто.

Была на карте речка Кунава

И книжная ирония маршрута,

Которой даже губ для шутки не согреть,

Которая не сделает погоды.

Вот почему в московском октябре

Не следует срываться вдруг в походы,

Чтоб убедить кого-то наповал:

В осенней переменчивости — выход.

История по-своему права,

Когда не ищет ежедневных выгод.

И общая вина.

Как субъективный вывод.

Был день невесёлый,

Был день невесенний,

Был день ежедневных простых невезений,

Был день, как вчерашний,

Как завтрашний точно,

Был день, заштампованный дачною почтой.

Обочиной робкой лошадки и сани,

И письма кому-то, как прежде, писали.

И слали,

И гнали

Ямскою гоньбою,

Погоней, побегом и тайной судьбою,

Дорожным недугом, разливом и волей,

Безлесьем,

Заречьем,

Угорьем,

Опольем —

В незимние дни,

В непредельные дали

Те письма

Другие другим посылали…

Коней — в коновязи,

Снопами колосья.

Был день невезений:

И вязли полозья.

Всё кончилось, всё кончилось — и мимо:

Не мановение — поспешный жест судьбы.

Скоропалительный дорожный микроклимат —

И дважды этой женщине не быть,

Не повториться дважды отражению

И с новой строчки сердцу не начать:

Превыше расписания — движение,

Страшнее рока круглая печать…

Сегодня было даже жарко,

И солнце падало в глаза.

И нам, читающим Петрарку,

Являло это contra. За

Эпоху трогала обида,

И становились поперёк

Событий цепь и башня МИДа —

Пододеяльник подоплёк,

Из-под которых всё и сталось:

Мадонна, нежность, и, как знать…

Назавтра были дождь и старость —

Петрарку стоило ль читать?

Вы пьёте вино из заморского порта

И видите грани Вы жизней иных.

Так нам ли бояться зелёного чёрта

И цвета бутыли его водяных.

Шатает шаланду от вечного фрахта,

По самое сердце залит алкоголь —

Вот так умирают: от липкого страха,

Скрывая от солнца нетрезвую боль.

Жизнь проходит мелким лесом,

Просто вспять.

Недотыкомкам да бесам

Остаётся только спать.

Сплошь весенняя дрёма.

А уж раз обуяло —

Тут не высидишь дома:

Значит, здравствуйте, Алла.

Я к тому, что погода

Поправляется вроде:

Значит, тоже природа

Всё ж своё хороводит.

Ходят бабы в сатине,

Неба край непочатый.

Я пришёл к Алевтине

На машинке печатать.

Значит, видите, вот как,

Может, сладится дело,

А то, знаете, водка

Уж совсем одолела —

И вдруг вешняя дрёма,

Скорбь стерпевшие жёны.

Дядя Вася из дома

Вышел умалишённых.

Раньше срока Валерка

Тоже вышел из жизни.

И давно исковеркан

Дар земле и Отчизне:

Свозят мусор да мусор —

Смерти край непочатый…

Мои трезвые музы

Всё равно непечатны.

Неужто жизнь — лишь крик

И зов перепелиный?

Был ветер. Цирк.

И женщину перепилили

В гастрольном и поспешном шапито.

За что?

О, Господи, дела Твои столь странны!

И рано

Спешит прожить или исчезнуть гроздь.

Был ветер. И по ветру горсть.

Чего?

О, Господи, а я ещё живой.

И вот

Не князя, не княгиня ждёт,

А явен мир. И явен мир, и дивен:

До срока свет —

И кочет или пивень

В крик.

И новый цирк.

Гастрольный шапито.

Ах, Господи, так всё же что там?

Что?

Есть зло и добро человеческих рук.

А это уж в самом конце:

Изогнутый гордо стремительный лук,

Оптически точный прицел.

Есть в жизни единственный, может быть, день,

Её, может, главная часть,

Когда верно выбрать, не дрогнув, мишень

Важнее, чем даже попасть.